Делая шаг в неизвестность, главное - не растеряться!
Есть такая замечательная девушка - Яшка Казанова. Она пишет очень замечательные стихи, пишет их много и долго.... но мне нравится её проза! До крышесноса... до дрожи! Просто утонуть... и ниже приведены несколько самых любимых её творений!
автор: Яшка Казанова
№1. Незаконченая истори
*Искала её очень долго, ибо бумажную книжку у меня отобрали с концами, а в Интерненах Яшки не так много и эту историю найти не так просто. А я её люблю больше всех остальных... не знаю почему! Вот люблю и всё.. *
...легкий фэм... рейтинг почти Р
№2 Ещё одна история
Тоже любимое...
Предупреждения: совращение несовершеннолетних, рейтинг Р
№3 "Pro memoria"
*грустно и про любовь*
...непонятная история, нелогичная... о любви! Ретинг не выше ПГ-13Она умела целоваться безмятежно. Так, что казалось - нет ничего кроме. Только она и поцелуй. У меня никогда так не получалось, и потому, отдавая ей свой рот, я с удивлением, каждый раз - с удивлением, впитывала эту безмятежность. Мне же всегда была необходима мысль, после которой все-таки приходило тягучее желание.
Ее было бессмысленно ревновать. Она принадлежала только самой себе. И когда встречала меня, уставшую, с работы - тоже. Только себе самой. Наверное, у нее кто-то был: оставлял в прихожей пару шелковых волосков, сминал простыни с правой стороны. Кто-то, словно другая я. Только и всего.
Утратив ревность, я приобрела способность к перевоплощению. Мне было все равно, чьи плечи она обнимает, ибо это были и мои плечи. В каждой новой ее любовнице неизменно поселялась я. И уже потом, слушая, как она плачет, признаваясь, я отдыхала. Мне особенно нравился виноватый окрас ее голоса. Немного хриплый, будто уже зрелый. А она оправдывалась, совсем не разбираясь в природе. Ей казалось, что нужно "перебеситься".
Что еще было в ней? Смерть. Простая, в черном платке, завязанном под подбородком в крупный узел. Приезжая на кладбище, она всегда плакала. Мне, напротив, становилось безудержно смешно, и приходилось зажимать рот рукой, чтоб не хохотать вслух. Она знала об этом и откровенно стыдилась меня. Но ее отношения со смертью позволяли плакать, мои же - нет. "Когда я умру, буду приходить к тебе по ночам!" - почему-то говорила она, намаявшись в оргазме.
Мы редко появлялись вместе. Она не любила шумных компаний, я не умела долго сидеть на коленях. Кто знает, что удерживало нас друг подле друга.
Возможно, любовь. Я никогда не задумывалась об этом раньше. Да, наверное, любовь. Что иначе?
Возвращаясь препоздно, я приносила ей запах утра и шоколад. Может быть, она не любила шоколад вовсе, но всегда принимала его. А потом разглядывала, сиреневые отметины на моей шее и всплескивала руками: "Заметно!", принималась запудривать, замазывать, маскировать. Спрашивала из вежливости: "Кто тебя так?", но никогда не дожидалась ответа. Ей тоже казалось, что в каждой моей возлюбленной существует она. Порой так и было.
Она жалела меня. И это не унижало. Вот - вторая, после безмятежности, функция, которая полагала ее существование. Мне нравилось класть голову ей в колени и тихо выть от собственных фантазий. Если было особенно страшно, она плакала вместе со мной, завораживая и успокаивая. Ее слезы были коричными на вкус.
После замужества я встречала ее пару раз, не больше. Сначала с туго набитым животом, потом - с сероглазым ребенком, нетвердо ступающим на тротуар. Она улыбалась мне, заботливо придерживая ребенка за затылок, и спрашивала грудно и ласково: "Ну, как ты?" Мне нравилось думать, что не так давно мы были вместе. Хотелось взять в губы ее грудь и попробовать молока. Узнать, чем она кормит ребенка. Сероглазого. Даже в ребенке-полулюбовнике жила я. Но, вероятно, это были уже мои иллюзии.
Кто-то однажды простонал мне: "Брось ее. Ты заслуживаешь большего." Тогда в первый раз я убрала руку, оделась, ушла, аккуратно притворив за собой дверь. На следующий день все знали, что "З. спятила", и тусовки отказывали мне в лидерстве. А меж тем, я так ничего и не сделала из-за нее. Не бросила курить, обкусывала ногти, когда нервничала, по-прежнему читала допоздна. Только дралась из-за нее. Да и то потому, что мне нравилось драться. Только поэтому.
Мы обитали в разных мирах и смешивались исключительно по поводу кровной необходимости. Оттого, расставаясь, я не чувствовала ничего, кроме мысли о Вселенной: ни горя, ни пустоты. Иногда - спокойную тоску, которую можно вылечить дюжиной сигар. Потому, что любовь не кончилась, а, может, именно так и заканчивается любовь.
автор: Яшка Казанова
№1. Незаконченая истори
*Искала её очень долго, ибо бумажную книжку у меня отобрали с концами, а в Интерненах Яшки не так много и эту историю найти не так просто. А я её люблю больше всех остальных... не знаю почему! Вот люблю и всё.. *
...легкий фэм... рейтинг почти Р
Я все еще стыжусь себя. Стыжусь, правда, столь жалко и порочно, что впору стыдиться самого стыда.
Вчера вечером мы с Натальей сидели в комнате. Вдвоем, без всех. Даже Мойша, мой пес, спал где-то в прихожей. Мы сидели-полулежали на диване и читали Набокова, глотали музыку. Было хорошо и покойно. Удивительно покойно, как редко бывает - только в детстве да во сне. "Слушай! - Наташа вдруг вспомнила что-то, глаза были уже заарканены азартом - там, у Гумилева - "девы-жрицы с эбеновой кожей"... Как замечательно, как пронзительно, как пронзительно и тоскливо, правда?"
"Отчего ж ?" - не согласилась я нарочно, чтоб еще раз поймать из самых Наташкиных зрачков то выражение одержимости.
"Как ты не чувствуешь этого? "Эбеновой" - она почти пропела – э-б-е-н-о-в-о-й! Какой это?? Нежно-молочной, хрупкой, фарфоровой? Какой? У меня эбеновая кожа?" Наталья начала подставлять мне щеки, руки, требовать, чтоб я рассмотрела ее получше, но смотреть на нее у меня не оставалось сил, голова опять предательски поплыла. "Да...да..." - кивком ответила я ей.
Она не должна знать, что происходит со мной из-за нее, никогда нельзя показать ей это. Мне и самой пока не разобрать, что это за болезнь, что за наваждение. Всякий раз, когда мы так близко, так рядом, мне хочется обернуться: пледом ли под ее коленями, замусоленной ли серенькой "Лолитой", воздухом, который Наташка хватает губами, спотыкаясь на неуемных паузах. Я люблю это чувство и пугаюсь, мучительно стыжусь его. Вовсе не за этим слабо-алкогольным, слабо-эротическим коктейлем приходит Наташка в мой дом. Ей нужно хорошо "подогнать" литературу и еще лучше - русский, чтоб через два месяца во что бы то ни стало поступить во ВГИК. Мне казалось, что я смогу ей в этом помочь, да только теперь все катится само собой. Она, как и полгода назад, дважды в неделю штурмует меня, а вместе со мной и все хрестоматийные баррикады. Но у меня, кажется, совсем растрескались плечи подсаживать ее к бойницам. А Наталья все вилась по дивану с новой "эбеновой" игрушкой. "Эбе-бе-бе-е-еновая" - блеяла, дурачилась. Мне всегда хочется вот так же - в галоп, в хохот, вцепиться в волосы, размазать тушь по-совиному...
Хочется, но - слабо. Наташкины дети, спрятанные у нее в животе, рвутся наружу, а мои сидят по углам темной больной печени и наказанно молчат. Я коротко и резко посмотрела на часы, Наталья почуяла движение - обернулась: "Через час придет Ирина".
А Ирина - это ты. Моя старшая сестра для Наташи, моя жена для меня. Ты вернешься с работы зеленоглазая и злая. Ты не любишь Наташку. Во-первых, ей уже 26. "Инфантильных" 26. Во-вторых, ты всегда застаешь ее "у нас" по вторникам и четвергам, а я не могу "выпроводить ее раньше". И в конце концов - почему ты "должна ее любить"? Логика безупречна и безнравственна, как катализ, и твои поджатые губы логическим продолжением вписываются в орнамент лица. Я целую их, но разве логику так просто обманешь?
Наташка посмотрела на часы и затихла. Глаза дождливые-дождливые. "Эй, ты что?" - почти шепотом спросила я у нее. "Я - так... - ответила она так же песчано-тихо - поехали дальше!" Наташка разлепила книгу, ухватила все вырывающийся карандаш и заволнила графитом по строчкам. "Саш, почему так получается у Набокова: и он виноват, и она. Кто хороший, а кто плохой - непонятно."
- А обычно тебе это понятно? В жизни?
- Смотря в какой жизни! На работе, где сама рву кусок за куском очевидно - кто не со мной, тот против меня. В любви... тоже достаточно ясно: кто любит меня, тот хорош, а кто нет - наоборот.
- Для тебя. Только для тебя. И совсем не обязательно "любящий" - значит "хороший", может быть, любящий всегда прав, да и это - не аксиома. (Иногда меня просто бесят вот такие ее плюсы - минусы).
Но глаза Наташки уже упрыгали куда-то далеко от меня, все новые бусинки собирала она по своим закромам: "Сашка, вот скажи, а ради чего так мучиться? Ради какой-то девчонки сопливой? Все же было у него: работа, имя, дом! Ну, искал бы где-нибудь этих своих нимфеток. За деньги, скажем..." Не-ет. Стой. Стой. Наталья совсем не так глупа, как хотела показаться мне. Наталья, мелко перебирая лапами, плела свою паутину, в которую я не попаду. Не должна попасть. "Ради чего? Скажи!" - она уперлась круглым лбом в мою переносицу, заскользила выше, пружиня ресницами по коже. И вслед за ней, откуда-то из паха взвилась душная желанная туча. Я сглотнула и неловко дернула головой. Губы Наташки упали мне не шею и замерли там. Венка у меня в горле перебилась и тоже застыла. "У тебя эбеновая кожа, Сашка - хитро, из подземелья прошуршало - ровная".
И вот, губы - резким всплеском от шеи и колени - ко мне в колени, руки тормошат воротник голубой в клеточку блузки, распутывают пуговички и петельки. В глазах у меня - только глиссандо этих жестких, костяных пальчиков, никогда не маявшихся гаммами. Полость блузки, как ранка на Наташе. Ее шутливое: "Все-таки, у меня какая?" само собой разрешает мне. Едва касаюсь пальцами шелковой фактуры, перетекаю на кожу. Она вся идет зелеными солнечными пятнами моих глаз. Сморгнула, еще раз - бесполезно. "У тебя... У тебя солнечная кожа, Наталья. В глазах темно". "А ты попробуй губами" - слишком бесхитростно проболтала она и уже потянула меня к себе. И я подалась, как желтый ящик старого комода, сидевший в своем деревянном гнезде не одно столетие, желая и страшась вдруг случившейся свободы.
Мой рот неловко коснулся пушистой Наташкиной ключицы, солоноватой от пота, эфирно пахнущей абрикосами. Губы, обжигаясь и перекусываясь, поползли вниз вместе с шепотом, извинениями и поцелуями. Я не слышала, говорила ли что-нибудь мне Наташа, не знала, что делала она со мной...
финал незаконченной истории
...Странная беззаботность газировала тело и мирно, медленно убаюкивала, мои ладони беспорядочно ласкали плавнички Наташкиных лопаток. Щеки, веки лоб растворялись, сливались с коричневатым загаром незнакомой кожи. Долго ли это продолжалось? О, не знаю.
Я резко и вдруг протрезвела, когда мой язык напоролся на крупную тугую бисерину Наташкиного соска. У самой десны колотилось голое птичье сердечко, розовое, настороженное, вспухшее. Почему-то стало очень страшно: раскусить его невзначай, захлебнуться столь желанным ее молоком. Я так отпрянула, оттолкнулась от Наташи, словно уже поранила ее, и карабкаясь взглядом исподлобья увидела: Наташка, совсем чужая, еще более не моя, чем обычно, выпрямилась на коленях. Губы ее, свернутые узкими обойными рулонами неловко топорщились на лице, нашептывая им одним ведомый мотив. Наташкины руки расплескались по телу скупыми перышками, бамбуковые щиколотки подрагивали в такт губам. Я видела, как новорожденный Ра сидит у меня на коленях, выхватывая из самого моего сердца оранжевые ломтики солнечной энергии. Тяжелое, неуступчивое мое влечение перерождалось в едва ощутимый пальцами восторг, игру света и тени в акварели живота. И мы замерли так, подчиняясь минуте. И сам воздух вокруг нас замедлил привычное кружение.
Наташка открыла глаза. "Спасибо, - хрипло, старо всхлипнуло из ее горла - спасибо. И не думай возражать, отнекиваться. Спасибо, что не испугалась, не оттолкнула, что поддалась на провокацию, наконец". Мой голос так и не выполз наружу: разубедить, разговорить. Наташа наклонилась, слегка пожала губами мои губы, просверлили жальцем небо. А тело мое молчало, принимая эту ласку, как запоздалый поклон.
Снисходительно и жалко.
В двери заскрипел клопик ключа, потом заерзали петли. Прихожая до отказа наполнилась голосами: твой и два незнакомых... Наталья собрала сумку, подправила помадой бортик бордового рта. Мы вышли из комнаты.
- Сашка, познакомься! Володя, Катя - новые лица в нашей конторке... Это Саша, младшенькая..., но способная... Наташ, ну и как гранит науки?? Зубы целы??...Пойдемте сразу на кухню, ближе к чаю и пище... Проголодалась - ужас...!!
Они все схлынули, оставив в прихожей вялый штиль. Наташка обулась, поднялась, не глядя в глаза мне, сказала: "До вторника!" и спешно заколотила каблуками по подъезду. Я постояла, упав плечом на косяк, медленно заперла дверь.
Из кухни вышла ты со взбудораженным разговорами ртом: "Ну что, Дон Жуан, можно тебя поздравить? - И дальше, не слушая моей лжи, - где-то у нас оставался коньяк...? С кофе бы хорошо..."
Вчера вечером мы с Натальей сидели в комнате. Вдвоем, без всех. Даже Мойша, мой пес, спал где-то в прихожей. Мы сидели-полулежали на диване и читали Набокова, глотали музыку. Было хорошо и покойно. Удивительно покойно, как редко бывает - только в детстве да во сне. "Слушай! - Наташа вдруг вспомнила что-то, глаза были уже заарканены азартом - там, у Гумилева - "девы-жрицы с эбеновой кожей"... Как замечательно, как пронзительно, как пронзительно и тоскливо, правда?"
"Отчего ж ?" - не согласилась я нарочно, чтоб еще раз поймать из самых Наташкиных зрачков то выражение одержимости.
"Как ты не чувствуешь этого? "Эбеновой" - она почти пропела – э-б-е-н-о-в-о-й! Какой это?? Нежно-молочной, хрупкой, фарфоровой? Какой? У меня эбеновая кожа?" Наталья начала подставлять мне щеки, руки, требовать, чтоб я рассмотрела ее получше, но смотреть на нее у меня не оставалось сил, голова опять предательски поплыла. "Да...да..." - кивком ответила я ей.
Она не должна знать, что происходит со мной из-за нее, никогда нельзя показать ей это. Мне и самой пока не разобрать, что это за болезнь, что за наваждение. Всякий раз, когда мы так близко, так рядом, мне хочется обернуться: пледом ли под ее коленями, замусоленной ли серенькой "Лолитой", воздухом, который Наташка хватает губами, спотыкаясь на неуемных паузах. Я люблю это чувство и пугаюсь, мучительно стыжусь его. Вовсе не за этим слабо-алкогольным, слабо-эротическим коктейлем приходит Наташка в мой дом. Ей нужно хорошо "подогнать" литературу и еще лучше - русский, чтоб через два месяца во что бы то ни стало поступить во ВГИК. Мне казалось, что я смогу ей в этом помочь, да только теперь все катится само собой. Она, как и полгода назад, дважды в неделю штурмует меня, а вместе со мной и все хрестоматийные баррикады. Но у меня, кажется, совсем растрескались плечи подсаживать ее к бойницам. А Наталья все вилась по дивану с новой "эбеновой" игрушкой. "Эбе-бе-бе-е-еновая" - блеяла, дурачилась. Мне всегда хочется вот так же - в галоп, в хохот, вцепиться в волосы, размазать тушь по-совиному...
Хочется, но - слабо. Наташкины дети, спрятанные у нее в животе, рвутся наружу, а мои сидят по углам темной больной печени и наказанно молчат. Я коротко и резко посмотрела на часы, Наталья почуяла движение - обернулась: "Через час придет Ирина".
А Ирина - это ты. Моя старшая сестра для Наташи, моя жена для меня. Ты вернешься с работы зеленоглазая и злая. Ты не любишь Наташку. Во-первых, ей уже 26. "Инфантильных" 26. Во-вторых, ты всегда застаешь ее "у нас" по вторникам и четвергам, а я не могу "выпроводить ее раньше". И в конце концов - почему ты "должна ее любить"? Логика безупречна и безнравственна, как катализ, и твои поджатые губы логическим продолжением вписываются в орнамент лица. Я целую их, но разве логику так просто обманешь?
Наташка посмотрела на часы и затихла. Глаза дождливые-дождливые. "Эй, ты что?" - почти шепотом спросила я у нее. "Я - так... - ответила она так же песчано-тихо - поехали дальше!" Наташка разлепила книгу, ухватила все вырывающийся карандаш и заволнила графитом по строчкам. "Саш, почему так получается у Набокова: и он виноват, и она. Кто хороший, а кто плохой - непонятно."
- А обычно тебе это понятно? В жизни?
- Смотря в какой жизни! На работе, где сама рву кусок за куском очевидно - кто не со мной, тот против меня. В любви... тоже достаточно ясно: кто любит меня, тот хорош, а кто нет - наоборот.
- Для тебя. Только для тебя. И совсем не обязательно "любящий" - значит "хороший", может быть, любящий всегда прав, да и это - не аксиома. (Иногда меня просто бесят вот такие ее плюсы - минусы).
Но глаза Наташки уже упрыгали куда-то далеко от меня, все новые бусинки собирала она по своим закромам: "Сашка, вот скажи, а ради чего так мучиться? Ради какой-то девчонки сопливой? Все же было у него: работа, имя, дом! Ну, искал бы где-нибудь этих своих нимфеток. За деньги, скажем..." Не-ет. Стой. Стой. Наталья совсем не так глупа, как хотела показаться мне. Наталья, мелко перебирая лапами, плела свою паутину, в которую я не попаду. Не должна попасть. "Ради чего? Скажи!" - она уперлась круглым лбом в мою переносицу, заскользила выше, пружиня ресницами по коже. И вслед за ней, откуда-то из паха взвилась душная желанная туча. Я сглотнула и неловко дернула головой. Губы Наташки упали мне не шею и замерли там. Венка у меня в горле перебилась и тоже застыла. "У тебя эбеновая кожа, Сашка - хитро, из подземелья прошуршало - ровная".
И вот, губы - резким всплеском от шеи и колени - ко мне в колени, руки тормошат воротник голубой в клеточку блузки, распутывают пуговички и петельки. В глазах у меня - только глиссандо этих жестких, костяных пальчиков, никогда не маявшихся гаммами. Полость блузки, как ранка на Наташе. Ее шутливое: "Все-таки, у меня какая?" само собой разрешает мне. Едва касаюсь пальцами шелковой фактуры, перетекаю на кожу. Она вся идет зелеными солнечными пятнами моих глаз. Сморгнула, еще раз - бесполезно. "У тебя... У тебя солнечная кожа, Наталья. В глазах темно". "А ты попробуй губами" - слишком бесхитростно проболтала она и уже потянула меня к себе. И я подалась, как желтый ящик старого комода, сидевший в своем деревянном гнезде не одно столетие, желая и страшась вдруг случившейся свободы.
Мой рот неловко коснулся пушистой Наташкиной ключицы, солоноватой от пота, эфирно пахнущей абрикосами. Губы, обжигаясь и перекусываясь, поползли вниз вместе с шепотом, извинениями и поцелуями. Я не слышала, говорила ли что-нибудь мне Наташа, не знала, что делала она со мной...
финал незаконченной истории
...Странная беззаботность газировала тело и мирно, медленно убаюкивала, мои ладони беспорядочно ласкали плавнички Наташкиных лопаток. Щеки, веки лоб растворялись, сливались с коричневатым загаром незнакомой кожи. Долго ли это продолжалось? О, не знаю.
Я резко и вдруг протрезвела, когда мой язык напоролся на крупную тугую бисерину Наташкиного соска. У самой десны колотилось голое птичье сердечко, розовое, настороженное, вспухшее. Почему-то стало очень страшно: раскусить его невзначай, захлебнуться столь желанным ее молоком. Я так отпрянула, оттолкнулась от Наташи, словно уже поранила ее, и карабкаясь взглядом исподлобья увидела: Наташка, совсем чужая, еще более не моя, чем обычно, выпрямилась на коленях. Губы ее, свернутые узкими обойными рулонами неловко топорщились на лице, нашептывая им одним ведомый мотив. Наташкины руки расплескались по телу скупыми перышками, бамбуковые щиколотки подрагивали в такт губам. Я видела, как новорожденный Ра сидит у меня на коленях, выхватывая из самого моего сердца оранжевые ломтики солнечной энергии. Тяжелое, неуступчивое мое влечение перерождалось в едва ощутимый пальцами восторг, игру света и тени в акварели живота. И мы замерли так, подчиняясь минуте. И сам воздух вокруг нас замедлил привычное кружение.
Наташка открыла глаза. "Спасибо, - хрипло, старо всхлипнуло из ее горла - спасибо. И не думай возражать, отнекиваться. Спасибо, что не испугалась, не оттолкнула, что поддалась на провокацию, наконец". Мой голос так и не выполз наружу: разубедить, разговорить. Наташа наклонилась, слегка пожала губами мои губы, просверлили жальцем небо. А тело мое молчало, принимая эту ласку, как запоздалый поклон.
Снисходительно и жалко.
В двери заскрипел клопик ключа, потом заерзали петли. Прихожая до отказа наполнилась голосами: твой и два незнакомых... Наталья собрала сумку, подправила помадой бортик бордового рта. Мы вышли из комнаты.
- Сашка, познакомься! Володя, Катя - новые лица в нашей конторке... Это Саша, младшенькая..., но способная... Наташ, ну и как гранит науки?? Зубы целы??...Пойдемте сразу на кухню, ближе к чаю и пище... Проголодалась - ужас...!!
Они все схлынули, оставив в прихожей вялый штиль. Наташка обулась, поднялась, не глядя в глаза мне, сказала: "До вторника!" и спешно заколотила каблуками по подъезду. Я постояла, упав плечом на косяк, медленно заперла дверь.
Из кухни вышла ты со взбудораженным разговорами ртом: "Ну что, Дон Жуан, можно тебя поздравить? - И дальше, не слушая моей лжи, - где-то у нас оставался коньяк...? С кофе бы хорошо..."
№2 Ещё одна история
Тоже любимое...
Предупреждения: совращение несовершеннолетних, рейтинг Р35 лет мне исполнится через месяц.
Придут поздравлять мама и подруги из школы. Не ученицы, конечно, нет. Учительницы. Я и сама преподаю там английский. В обычной, самой что ни на есть средней школе Питера. Заманчивое начало, да? Можно себе представить, что случится на трех следующих страницах. Стопки тетрадей, лингафонные кабинеты и трижды в неделю частные уроки одной замужней программистке. И если вы сейчас быстренько пробежитесь глазами по оглавлению, найдете что-нибудь поярче - я не обижусь. На самом деле, я ненавижу дневники, а в тот раз без этого было не обойтись. В тот раз, то есть после пикника, после 5-го сентября.
У меня десятый класс. Выпускной. Спортивный - на 15 парней-хоккеистов только 3 девочки-волейболистки. И я ими классно-руковожу. Всего в параллели шесть выпускных классов. Но мой - 10-й "В" из всех остальных особо симпатизирует 10-му "А", лингвистическому. Там такое соотношение полов - 23 активно зреющие девочки на 6 парней-компьютерщиков. Посему абсолютно неудивительно, что, следуя закону притяжения тел, мои спортсмены в самом начале сентября забили копытом, возопив, что "безбожно в такую чудную погоду торчать по домам", что им, "ну и 10-му "А" тоже", совершенно необходимо "сходить в поход с костром, гитарой и ночевкой". Верхи посомневались, но дали "добро".
И вот, пятого сентября 50 человек от 16-ти до 40-ка с пудовыми рюкзаками на плечах причалили к большой, солнечной, уже начинающей желтеть, поляне, расставили палатки, схватили гитары, парочками пошли по грибы. В общем - отдыхали. Замужняя программистка проводила выходные с семьей; плечи мои ныли от трех килограммов крупы, двух банок тушенки, пары вязаных носков, маленькой палатки-двушки, дорожной аптечки и кучи мелочей. И я дьявольски устала уже на втором километре нашего броска, а потому, оставив "питомцев" на двух физруков, одну мамашу и Наталью Станиславовну, озлобившуюся математичку, уползла в свою палатку и мгновенно почила. Успела только подумать "как здорово, что" палатки с собой взяли многие, а значит, мне не грозит ничье соседство. Вот на этой-то мысли я и утонула в примитивном черно-белом сне про страшную ушастую кошку, которая медленно превращалась в меня.
Проснулась, резко и испуганно, потому, что моя щека горела от чьего-то прикосновения. Где-то у сердца, уткнувшись в меня (а больше в моей крохотной палатке и не во что было уткнуться) носом, забросив мне на живот длинные бамбуковые ноги, спало совершенно щенячье девичье существо. Я видела ее раньше, но никогда так близко. Она обычно сидела на последней парте, и мне, как правило, не хотелось ее спрашивать.
"Стаценко, Вы готовы?" - тягуче, с неохотой говорила я ей, а она так же с неохотой кивала в ответ, и этого было достаточно. По крайней мере для того, чтобы вывести ей оценку за четверть. Даже случайно встречаясь на улице, я старалась пройти очень быстро и не заметить ее.
Она вся казалась такой черной, смурной, вороной, и я, если честно, не знала, как мне вести себя с ней. О чем говорить??
А сейчас эта самая Саша, скинув на меня весь свой день: пропитанные дымом волосы, ладони в розоватых мозольках, смуглые острые локти, мирно и медленно выдыхала свои грезы прямо мне в лицо. И дыхание ее пахло молоком и травой. На ней были только узкие белые плавки и бисерный браслетик на правом запястье. Тщетно, сквозь дрему, я попыталась этому удивиться. Воздух уже отдавал скорой осенью и сыростью, поэтому Сашины плечи рябили гусиной кожей. Стало как-то грустно смотреть на нее, и, стянув с себя разорванный по зипперу спальник, я попыталась поделить его на двоих. Мне не хотелось ее будить, но все еще сонные, мои руки срывались на Сашу неосторожными теплыми кляксами. Одна клякса упала прямо ей на грудь. Прозрачная кожица ладони ощутила напряженный нагловатый сосок. Очень нежный, кофейный и прохладный. Он будто впивался мне в руку, и это сразу насторожило. Мои ладони не привыкли к таким подаркам. Я еще не понимала - нравится ли мне прикасаться к этому прозрачному, почти детскому телу, а из мозга, петляя по жилкам, текло уже смутное чувство стыда. Я боялась, что стоит мне пошевелиться - Саша откроет глаза, и тогда начнется... Как мне было оправдываться, чем объяснять эту руку?
Все внутри натянулось и застыло. Пространство пучком сосредоточилось на моих чуть трясущихся пальцах, на припухшем от холода и прикосновения комочке под ними. Меня бил озноб, лоб бисерил липкой испариной, неожиданно сладко забилась вена в паху. Прождав в стойке минуты две, мозг добрался, наконец, до спасительной логики "Почему она оказалась в моей палатке? Почему раздета?" - начинала я медленно приходить в себя и успокаиваться - "И, в конце концов, я ли должна чего-то бояться. Могу сейчас разбудить ее, растрясти и выставить отсюда со всеми ее странными играми". Я накручивала, убеждала себя, отлично зная, что ничего этого не сделаю.
Ничего, только укрою ее поплотнее, проверю, хорошо ли задраена палатка и нова засну. Я аккуратно сняла ладонь с Сашиной груди, оставив на ней след мелких темнеющих зернышек, и почему-то сжала руку в кулак.
Развернулась к ней спиной и задернула веки. Конечно, спать я уже совершенно не хотела. Пролежала на боку минут десять, промаялась, прозлилась и в конце концов утонула в болотной вязкой дремоте.
Почувствовала, как Сашка рядом зашевелилась, слегка заскулила. Мне не хотелось реагировать на нее снова, утомительно и бесплодно... И стало даже слегка весело, когда я почувствовала, что Саша не спит, смотрит на меня. "Что она хочет увидеть? Какие мои тайны в ресницах?" В ту минуту, когда я решила открыть глаза, она бросила на меня свои губы и руки, обрушиваясь снегом на лицо.
Сашка пахла лугом, ее губы, чуть припачканные сном, были невозможно солоны и неспокойны. Она совсем не умела целоваться - хватала меня ломтиками, будто воруя и не замечала, что я уже не сплю, что мне все труднее притворяться спящей. "Сашенька..." - само собой выпало из-под языка. В ней что-то тихо хрупнуло. Два пятака глаз смотрели прямо на меня, не пугаясь, не отрываясь. И слова, выкатываясь из меня ненужными горошинами, захламляли тесную палатку: Стаценко... что ты делаешь?...(в голове протяжным стоном - и почему остановилась??)...почему ты у меня в палатке...
Сашкины глаза смеялись над моей беспомощностью так откровенно, что я почувствовала себя совершенной идиоткой: придурочные вопросы, очевидность ситуации, шелковое тело у меня под руками...
Я подбросила подбородок вверх и поймала ее губы, протекла языком внутрь - по нежному облаку десен, по кромочке зубов, по ее юному неумелому языку. Саша вздрогнула, так отчаянно хотелось ей чувствовать. Мы мягко перевернулись в брюхе спальника. Сашина голова лежала в моей ладони: глаза прикрыты, готовы. Вся напряжена - вот-вот зазвенит. "Успокойся, - заласкала я ее ушко - девочка моя, все хорошо". И тут, от долгого ли ожидания или от того, что свидания по расписанию случались все реже, мое тело отказалось слушаться меня. Губы ринулись к свежей ароматной Сашке, язык рисовал на ее шее немыслимые объяснения, одичавшие пальцы узорно вились по коже. И голос, непривычно хриплый и слабый, мучил горло: "Сашенька... милая... как я хочу тебя... как не могу не хотеть... позволь мне... пожалуйста... позволь мне…"
Сашка выкинула вдруг туманный взгляд, всхлипом расправила легкие, торопливо и суетно стаскивая с меня майку. Вжалась в меня, мелко подрагивая губами, что-то пришептывая. Ее сосок под моей ладонью медленно наливался шоколадной кровью, темнел. Я стекла вниз, к нему, судорожно схватила губами. Сашка отозвалась, прижимая руками мою голову все теснее... больнее...
"Да, так... я хочу сверхчувствовать, хочу терпеть, но чувствовать..."
Я не сделала Сашке больно. Ее яблочная грудь распахивалась ко мне, уже влажная и вспухшая, уже почти взорванная стоном... А моя рука рванулась вниз, перевивая все тело немилосердными спазмами, сладкими до отчаяния. Ладонь плутала по накрепко сведенным, нежно-топленым бедрам ее, по встревоженным, трусливым теперь коленкам.
Саша стеснялась открыться мне, стеснялась этого терпкого лиственного запаха, прозрачного ручейка на простынке...
"Ты очень приятна мне, девочка моя, ты ошеломляюще хороша..." - уговаривала, упевала я Сашу.
Так нестерпимо хотелось выпить ее, расплескать по лицу тонкой смоляной пленкой, прикоснуться губами к избалованным горячим барханам. Так несбыточно... Тихо и медленно Сашины бедра разомкнулись, разлетелись в стороны двумя щепочками. Она принимала меня с каким-то, почти забытым мной, самоотречением первого раза. И странный страх, бесконечная благодарность смешивались во мне нещадно. Нежные спутанные перышки царапали руку, отталкивая своей первобытностью, завлекая, затягивая пальцы все глубже. Я уже тонула в Саше, купалась в нежных упругих латах ее, и дыхание мое опережало сердце, и я взрывалась с каждым новым моим движением, с каждым новым ее глотком.
Это продолжалось мгновенно и бесконечно, это было смертью Феникса. И когда Саша выгнулась под моими пальцами, замерев полукругом, внутри уже заваривались желания, молодые, так и неисполненные. Мы лежали тихо в нашем взмокшем убежище. Капельки дыхания текли по полиэтиленовым стенам, сонно и бережно, как медленный дождь...
Когда я проснулась утром, Саши, конечно, уже не было. Вы ожидали чего-то иного? Наверное, я тоже...
Пятое сентября - послезавтра. Сашка еще ни о чем не знает.
Придут поздравлять мама и подруги из школы. Не ученицы, конечно, нет. Учительницы. Я и сама преподаю там английский. В обычной, самой что ни на есть средней школе Питера. Заманчивое начало, да? Можно себе представить, что случится на трех следующих страницах. Стопки тетрадей, лингафонные кабинеты и трижды в неделю частные уроки одной замужней программистке. И если вы сейчас быстренько пробежитесь глазами по оглавлению, найдете что-нибудь поярче - я не обижусь. На самом деле, я ненавижу дневники, а в тот раз без этого было не обойтись. В тот раз, то есть после пикника, после 5-го сентября.
У меня десятый класс. Выпускной. Спортивный - на 15 парней-хоккеистов только 3 девочки-волейболистки. И я ими классно-руковожу. Всего в параллели шесть выпускных классов. Но мой - 10-й "В" из всех остальных особо симпатизирует 10-му "А", лингвистическому. Там такое соотношение полов - 23 активно зреющие девочки на 6 парней-компьютерщиков. Посему абсолютно неудивительно, что, следуя закону притяжения тел, мои спортсмены в самом начале сентября забили копытом, возопив, что "безбожно в такую чудную погоду торчать по домам", что им, "ну и 10-му "А" тоже", совершенно необходимо "сходить в поход с костром, гитарой и ночевкой". Верхи посомневались, но дали "добро".
И вот, пятого сентября 50 человек от 16-ти до 40-ка с пудовыми рюкзаками на плечах причалили к большой, солнечной, уже начинающей желтеть, поляне, расставили палатки, схватили гитары, парочками пошли по грибы. В общем - отдыхали. Замужняя программистка проводила выходные с семьей; плечи мои ныли от трех килограммов крупы, двух банок тушенки, пары вязаных носков, маленькой палатки-двушки, дорожной аптечки и кучи мелочей. И я дьявольски устала уже на втором километре нашего броска, а потому, оставив "питомцев" на двух физруков, одну мамашу и Наталью Станиславовну, озлобившуюся математичку, уползла в свою палатку и мгновенно почила. Успела только подумать "как здорово, что" палатки с собой взяли многие, а значит, мне не грозит ничье соседство. Вот на этой-то мысли я и утонула в примитивном черно-белом сне про страшную ушастую кошку, которая медленно превращалась в меня.
Проснулась, резко и испуганно, потому, что моя щека горела от чьего-то прикосновения. Где-то у сердца, уткнувшись в меня (а больше в моей крохотной палатке и не во что было уткнуться) носом, забросив мне на живот длинные бамбуковые ноги, спало совершенно щенячье девичье существо. Я видела ее раньше, но никогда так близко. Она обычно сидела на последней парте, и мне, как правило, не хотелось ее спрашивать.
"Стаценко, Вы готовы?" - тягуче, с неохотой говорила я ей, а она так же с неохотой кивала в ответ, и этого было достаточно. По крайней мере для того, чтобы вывести ей оценку за четверть. Даже случайно встречаясь на улице, я старалась пройти очень быстро и не заметить ее.
Она вся казалась такой черной, смурной, вороной, и я, если честно, не знала, как мне вести себя с ней. О чем говорить??
А сейчас эта самая Саша, скинув на меня весь свой день: пропитанные дымом волосы, ладони в розоватых мозольках, смуглые острые локти, мирно и медленно выдыхала свои грезы прямо мне в лицо. И дыхание ее пахло молоком и травой. На ней были только узкие белые плавки и бисерный браслетик на правом запястье. Тщетно, сквозь дрему, я попыталась этому удивиться. Воздух уже отдавал скорой осенью и сыростью, поэтому Сашины плечи рябили гусиной кожей. Стало как-то грустно смотреть на нее, и, стянув с себя разорванный по зипперу спальник, я попыталась поделить его на двоих. Мне не хотелось ее будить, но все еще сонные, мои руки срывались на Сашу неосторожными теплыми кляксами. Одна клякса упала прямо ей на грудь. Прозрачная кожица ладони ощутила напряженный нагловатый сосок. Очень нежный, кофейный и прохладный. Он будто впивался мне в руку, и это сразу насторожило. Мои ладони не привыкли к таким подаркам. Я еще не понимала - нравится ли мне прикасаться к этому прозрачному, почти детскому телу, а из мозга, петляя по жилкам, текло уже смутное чувство стыда. Я боялась, что стоит мне пошевелиться - Саша откроет глаза, и тогда начнется... Как мне было оправдываться, чем объяснять эту руку?
Все внутри натянулось и застыло. Пространство пучком сосредоточилось на моих чуть трясущихся пальцах, на припухшем от холода и прикосновения комочке под ними. Меня бил озноб, лоб бисерил липкой испариной, неожиданно сладко забилась вена в паху. Прождав в стойке минуты две, мозг добрался, наконец, до спасительной логики "Почему она оказалась в моей палатке? Почему раздета?" - начинала я медленно приходить в себя и успокаиваться - "И, в конце концов, я ли должна чего-то бояться. Могу сейчас разбудить ее, растрясти и выставить отсюда со всеми ее странными играми". Я накручивала, убеждала себя, отлично зная, что ничего этого не сделаю.
Ничего, только укрою ее поплотнее, проверю, хорошо ли задраена палатка и нова засну. Я аккуратно сняла ладонь с Сашиной груди, оставив на ней след мелких темнеющих зернышек, и почему-то сжала руку в кулак.
Развернулась к ней спиной и задернула веки. Конечно, спать я уже совершенно не хотела. Пролежала на боку минут десять, промаялась, прозлилась и в конце концов утонула в болотной вязкой дремоте.
Почувствовала, как Сашка рядом зашевелилась, слегка заскулила. Мне не хотелось реагировать на нее снова, утомительно и бесплодно... И стало даже слегка весело, когда я почувствовала, что Саша не спит, смотрит на меня. "Что она хочет увидеть? Какие мои тайны в ресницах?" В ту минуту, когда я решила открыть глаза, она бросила на меня свои губы и руки, обрушиваясь снегом на лицо.
Сашка пахла лугом, ее губы, чуть припачканные сном, были невозможно солоны и неспокойны. Она совсем не умела целоваться - хватала меня ломтиками, будто воруя и не замечала, что я уже не сплю, что мне все труднее притворяться спящей. "Сашенька..." - само собой выпало из-под языка. В ней что-то тихо хрупнуло. Два пятака глаз смотрели прямо на меня, не пугаясь, не отрываясь. И слова, выкатываясь из меня ненужными горошинами, захламляли тесную палатку: Стаценко... что ты делаешь?...(в голове протяжным стоном - и почему остановилась??)...почему ты у меня в палатке...
Сашкины глаза смеялись над моей беспомощностью так откровенно, что я почувствовала себя совершенной идиоткой: придурочные вопросы, очевидность ситуации, шелковое тело у меня под руками...
Я подбросила подбородок вверх и поймала ее губы, протекла языком внутрь - по нежному облаку десен, по кромочке зубов, по ее юному неумелому языку. Саша вздрогнула, так отчаянно хотелось ей чувствовать. Мы мягко перевернулись в брюхе спальника. Сашина голова лежала в моей ладони: глаза прикрыты, готовы. Вся напряжена - вот-вот зазвенит. "Успокойся, - заласкала я ее ушко - девочка моя, все хорошо". И тут, от долгого ли ожидания или от того, что свидания по расписанию случались все реже, мое тело отказалось слушаться меня. Губы ринулись к свежей ароматной Сашке, язык рисовал на ее шее немыслимые объяснения, одичавшие пальцы узорно вились по коже. И голос, непривычно хриплый и слабый, мучил горло: "Сашенька... милая... как я хочу тебя... как не могу не хотеть... позволь мне... пожалуйста... позволь мне…"
Сашка выкинула вдруг туманный взгляд, всхлипом расправила легкие, торопливо и суетно стаскивая с меня майку. Вжалась в меня, мелко подрагивая губами, что-то пришептывая. Ее сосок под моей ладонью медленно наливался шоколадной кровью, темнел. Я стекла вниз, к нему, судорожно схватила губами. Сашка отозвалась, прижимая руками мою голову все теснее... больнее...
"Да, так... я хочу сверхчувствовать, хочу терпеть, но чувствовать..."
Я не сделала Сашке больно. Ее яблочная грудь распахивалась ко мне, уже влажная и вспухшая, уже почти взорванная стоном... А моя рука рванулась вниз, перевивая все тело немилосердными спазмами, сладкими до отчаяния. Ладонь плутала по накрепко сведенным, нежно-топленым бедрам ее, по встревоженным, трусливым теперь коленкам.
Саша стеснялась открыться мне, стеснялась этого терпкого лиственного запаха, прозрачного ручейка на простынке...
"Ты очень приятна мне, девочка моя, ты ошеломляюще хороша..." - уговаривала, упевала я Сашу.
Так нестерпимо хотелось выпить ее, расплескать по лицу тонкой смоляной пленкой, прикоснуться губами к избалованным горячим барханам. Так несбыточно... Тихо и медленно Сашины бедра разомкнулись, разлетелись в стороны двумя щепочками. Она принимала меня с каким-то, почти забытым мной, самоотречением первого раза. И странный страх, бесконечная благодарность смешивались во мне нещадно. Нежные спутанные перышки царапали руку, отталкивая своей первобытностью, завлекая, затягивая пальцы все глубже. Я уже тонула в Саше, купалась в нежных упругих латах ее, и дыхание мое опережало сердце, и я взрывалась с каждым новым моим движением, с каждым новым ее глотком.
Это продолжалось мгновенно и бесконечно, это было смертью Феникса. И когда Саша выгнулась под моими пальцами, замерев полукругом, внутри уже заваривались желания, молодые, так и неисполненные. Мы лежали тихо в нашем взмокшем убежище. Капельки дыхания текли по полиэтиленовым стенам, сонно и бережно, как медленный дождь...
Когда я проснулась утром, Саши, конечно, уже не было. Вы ожидали чего-то иного? Наверное, я тоже...
Пятое сентября - послезавтра. Сашка еще ни о чем не знает.
№3 "Pro memoria"
*грустно и про любовь*
...непонятная история, нелогичная... о любви! Ретинг не выше ПГ-13Она умела целоваться безмятежно. Так, что казалось - нет ничего кроме. Только она и поцелуй. У меня никогда так не получалось, и потому, отдавая ей свой рот, я с удивлением, каждый раз - с удивлением, впитывала эту безмятежность. Мне же всегда была необходима мысль, после которой все-таки приходило тягучее желание.
Ее было бессмысленно ревновать. Она принадлежала только самой себе. И когда встречала меня, уставшую, с работы - тоже. Только себе самой. Наверное, у нее кто-то был: оставлял в прихожей пару шелковых волосков, сминал простыни с правой стороны. Кто-то, словно другая я. Только и всего.
Утратив ревность, я приобрела способность к перевоплощению. Мне было все равно, чьи плечи она обнимает, ибо это были и мои плечи. В каждой новой ее любовнице неизменно поселялась я. И уже потом, слушая, как она плачет, признаваясь, я отдыхала. Мне особенно нравился виноватый окрас ее голоса. Немного хриплый, будто уже зрелый. А она оправдывалась, совсем не разбираясь в природе. Ей казалось, что нужно "перебеситься".
Что еще было в ней? Смерть. Простая, в черном платке, завязанном под подбородком в крупный узел. Приезжая на кладбище, она всегда плакала. Мне, напротив, становилось безудержно смешно, и приходилось зажимать рот рукой, чтоб не хохотать вслух. Она знала об этом и откровенно стыдилась меня. Но ее отношения со смертью позволяли плакать, мои же - нет. "Когда я умру, буду приходить к тебе по ночам!" - почему-то говорила она, намаявшись в оргазме.
Мы редко появлялись вместе. Она не любила шумных компаний, я не умела долго сидеть на коленях. Кто знает, что удерживало нас друг подле друга.
Возможно, любовь. Я никогда не задумывалась об этом раньше. Да, наверное, любовь. Что иначе?
Возвращаясь препоздно, я приносила ей запах утра и шоколад. Может быть, она не любила шоколад вовсе, но всегда принимала его. А потом разглядывала, сиреневые отметины на моей шее и всплескивала руками: "Заметно!", принималась запудривать, замазывать, маскировать. Спрашивала из вежливости: "Кто тебя так?", но никогда не дожидалась ответа. Ей тоже казалось, что в каждой моей возлюбленной существует она. Порой так и было.
Она жалела меня. И это не унижало. Вот - вторая, после безмятежности, функция, которая полагала ее существование. Мне нравилось класть голову ей в колени и тихо выть от собственных фантазий. Если было особенно страшно, она плакала вместе со мной, завораживая и успокаивая. Ее слезы были коричными на вкус.
После замужества я встречала ее пару раз, не больше. Сначала с туго набитым животом, потом - с сероглазым ребенком, нетвердо ступающим на тротуар. Она улыбалась мне, заботливо придерживая ребенка за затылок, и спрашивала грудно и ласково: "Ну, как ты?" Мне нравилось думать, что не так давно мы были вместе. Хотелось взять в губы ее грудь и попробовать молока. Узнать, чем она кормит ребенка. Сероглазого. Даже в ребенке-полулюбовнике жила я. Но, вероятно, это были уже мои иллюзии.
Кто-то однажды простонал мне: "Брось ее. Ты заслуживаешь большего." Тогда в первый раз я убрала руку, оделась, ушла, аккуратно притворив за собой дверь. На следующий день все знали, что "З. спятила", и тусовки отказывали мне в лидерстве. А меж тем, я так ничего и не сделала из-за нее. Не бросила курить, обкусывала ногти, когда нервничала, по-прежнему читала допоздна. Только дралась из-за нее. Да и то потому, что мне нравилось драться. Только поэтому.
Мы обитали в разных мирах и смешивались исключительно по поводу кровной необходимости. Оттого, расставаясь, я не чувствовала ничего, кроме мысли о Вселенной: ни горя, ни пустоты. Иногда - спокойную тоску, которую можно вылечить дюжиной сигар. Потому, что любовь не кончилась, а, может, именно так и заканчивается любовь.
@темы: Творчество... моё и чужое), Люди, люди..., Случилось Тут!, Этика... или искусство выживания!
-
-
13.03.2010 в 00:16-
-
13.03.2010 в 00:18-
-
13.03.2010 в 00:23тогда купим другую...)))
-
-
13.03.2010 в 00:28-
-
13.03.2010 в 00:29ushop.gay.ru/products/15501.html
-
-
13.03.2010 в 00:30-
-
13.03.2010 в 00:32-
-
13.03.2010 в 00:41-
-
13.03.2010 в 00:44ага, обещаннннннннного три года ждут ...)))
-
-
13.03.2010 в 00:46-
-
13.03.2010 в 00:51нэт, канешно... вот из
-
-
13.03.2010 в 01:03-
-
13.03.2010 в 01:13-
-
13.03.2010 в 01:13хорошо. буду ждать
И не стоит оно того!
не говори так...
-
-
13.03.2010 в 01:17Julija_CH, да... 2я потрясна! Сходи по ссылке... там есть рассказ "Гитта" называется... вот тоже очень потрясно и рейтингово... так срочно еду покупать бумажную книжку, интернеты это совсем нето!
-
-
13.03.2010 в 01:23